Декабрист Иван Жуков
Иван, младший сын Петра Михайловича и Александры Михайловны Жуковых, оказался в числе тех дворян, которые посмели в начале XIX века помечтать о преобразовании России по образцу Франции и Англии и за то сильно пострадали. Насколько осознанно он оказался там, это другой вопрос. Имя Ивана Петровича Жукова не найдешь ни в одном из 11 разрядов списка декабристов, осужденных Верховным уголовным судом в 1826 году. Его имя вообще мало кому известно. Но странным образом именно его судьба заинтересовала нескольких, совершенно разных писателей.
Первая посвященная ему книга вышла в 1903 году под названием «Декабрист. Ист. роман из эпохи первой половины николаев. времен». Автор – И.А. Строев-Поллин. Там Иван Жуков выступает под именем Ильи Журина. Это одно их самых ранних художественных произведений о декабристах. Выбор наименее яркого «бунтовщика» из числа осужденных, скорее всего, связан с понятным для того временем опасением автора напомнить о более опасных для государства членах тайного общества. Да и присочинить о малоизвестном человеке можно больше. Познакомиться с этим романом сейчас довольно трудно [1]. Историки советского периода критиковали его автора за «крайне монархические позиции» и искажение образа декабриста, раскаявшегося, по версии автора, в ошибках своей молодости.
Второй раз Иван Жуков попал в книгу, написанную в 1986 году архангельскими историками Г.Г. Фруменковым и В.А. Волынской под названием «Декабристы на Севере» [2]. Критикуя Строева-Поллина, сами авторы, на мой взгляд, не избежали той же ошибки оценивать человека со своей собственной политической позиции. У них Иван Жуков – пламенный революционер, «рыцарь без страха и упрёка».
Совсем с другой стороны посмотрел на судьбу Ивана Жукова писатель Валентин Пикуль в исторической миниатюре «Два портрета неизвестных» [3]:
«Я желал бы поведать вам здесь о Жукове то, что известно мне о нем, а более всего он известен своею любовью… У нас как-то принято более рассуждать об идеологии декабристов, но любовь остается в стороне, словно довесок к буханке хлеба насущного. Может быть, именно по этой причине мы, идеологически очень крепко подкованные, небрежно отмахиваемся от большой любви – чистой, непорочной, лучезарной и возвышающей человека даже среди его немыслимых страданий.»
По моему мнению и этот автор не избежал идеализации своего героя, только теперь идёт речь о его личной жизни и чувствах. Впрочем, Пикуль практически дословно переписал воспоминания о Жукове казанского жителя Николаева Ивановича Мамаева, записки которого когда-то фрагментарно были напечатаны в журнале «Исторический вестник», а недавно изданы отдельной книгой [4].
Сегодня есть возможность сформировать своё собственное мнение о любом из декабристов и событиях, в которых он участвовал, поскольку имеется открытый доступ к документам о декабрьском восстании 1825 года [5]. Воспользуемся ими и познакомимся с превратностями судьбы Ивана Петровича Жукова.
Родился он 27 июля 1798 года в семье, относящейся к одному из старинных российских дворянских родов. Отец – видный чиновник в Казанской губернии, через жену породнившийся с самыми известными в то время в Казани семействами Мельгуновых и Желтухиных. Иван, как и остальные дети в семье, получил неплохое домашнее образование. Поскольку в качестве самых любимых учителей Иван Петрович называет католического аббата Деспарбес и масона Скрытского, догадаться о направлении этого образования несложно. Потом была учеба в Казанском университете, лекции Броннера, Петровского, Фукса. Карьеру выбрал военную. Это тогда было очень модно. Настроения того времени хорошо передает Н.И. Мамаев. Он рассказывает, как его брат - военный убеждал его в преимуществах военной службы, где «нет интриг, ни протекций», а есть только дружба товарищей, да лихость поведения. Однако ж без протекции не обошлось. В 1817 году Иван Петрович Жуков начал службу в лейб-гвардии Гренадерском полку, которым командовал тогда генерал-майор Петр Федорович Желтухин. В 1820 году стал адъютантом своего командира и родственника. Однако через год сменился командир. Новому - полковнику Стюрлеру не понравился неопрятный внешний вид молодого офицера и тот отправил его в Кременчугский пехотный полк. Кстати, этого полковника 14 декабря 1825 года убили на Сенатской площади. Видимо, не зря его раздражала буйная жизнь российских военных, чувствовал, чем это закончится.
В 1824 году Иван Петрович Жуков был переведен в Гусарский принца Оранского полк, размещающийся в Волынской губернии, и получил чин штабс-ротмистра. Гусары – это вам не пехота. Это любимцы дам и головная боль командования. Жизнь забила ключом. Но обида на «несправедливое наказание» осталась. Личная обида часто бывает корнем недовольства всем окружающим миром, в том числе и существующим общественным укладом. Довольно бывает лишь встречи с «теоретиком», подсказавшим, что виновны не твое разгильдяйство, и даже не конкретный, излишне педантичный командир, а политическая система. Таким человеком для Жукова оказался приятель Михаил Бестужев-Рюмин, который тогда уже находился под сильным влиянием своего друга Муравьева-Апостола. Бестужев-Рюмин предложил Жукову стать членом общества, которое «желает улучшения законов и утверждения конституции». «Почему бы не усовершенствовать законы, позволяющие меня обижать?» - решил Иван Петрович и согласился. Произошло это в 1824 году.
Насколько это было несерьёзно показывает хотя бы то, что вскоре во время гусарской попойки, перебравши лишнего, Иван Петрович рассказал об этом тайном обществе всем своим собутыльникам. Жуков сам это показал на допросе. Товарищам-гусарам, конечно, и в голову не пришло на него тогда донести. Только предупредили, чтобы такого больше не болтал.
Вновь завербованный член общества поначалу, видимо, попытался как-то «действовать», то есть вербовать новых членов. Жуков, скорее всего, вел какие-то разговоры в кругу однополчан, возможно даже в трезвом виде. Так штабс-ротмистр Веселовский утверждал, что Жуков однажды поведал ему о том, что его специально перевели в гусарский полк с целью вербовки сообщников. Жуков это на допросе отрицал, утверждая, что говорил только о желательности конституции, а про общество молчал. Читали и переписывали приятели какие-то крамольные французские стихи, попавшие потом в руки следователей. И даже, однажды, собравшись, видимо, на очередную попойку, составили ключи к тайной переписке, которые им не пригодились, но позже очень осложнили судьбу арестованного.
На допросах Жуков утверждал, что он ничего не знал о намерениях организаторов «Южного общества» убить царя и ввести конституционное правление. Скорее всего, он не врал, к тому же его слова подтвердили и Бестужев-Рюмин с Муравьевым-Апостолом. Нам сейчас это трудно понять, но вся организация тайного общества и восстания строилась в те времена в среде офицеров на дружбе людей, поддерживающих некую расплывчатую идею справедливости и свободы, а в солдатской среде – на любви к командиру и привычке выполнять его приказы. Похоже, головой думали только несколько главных организаторов, и то между собой по многим вопросам не могли договориться.
Спустя некоторое время революционный пыл Ивана Петровича значительно поутих, другие заботы навалились. Во-первых, приболел он серьёзно в октябре 1825 года, во-вторых, влюбился. И девушка, красавица княжна Корибут-Вороницкая ответила взаимностью. И родители были не против, партия неплохая. В общем, дело двигалось к свадьбе. Какая уж тут конституция! А между тем, Бестужев-Рюмин интересовался при встрече: «Kак дела? Нашел в своем полку сочувствующих?» Жуков отвертелся, что де «не имею я ни столько дарования, ни столько проницательности, чтоб судить об этом, и что я один, своей особою, готов содействовать, ежели буду в состоянии, но за других не отвечаю». А позже, когда до него дошли планы заговорщиков, и совсем перепугался: «если бы на меня пал жребий быть в числе заговорщиков (речь шла об убийстве царя), то после всего я сам бы себя лишил жизни». И в решающий момент, накануне бунта Черниговского полка, когда Бестужев-Рюмин прислал ему записку с требованием приехать, он, естественно, не откликнулся. Впрочем, и сам факт получения записки Жуков на допросах отрицал.
Несмотря на такое мизерное участие Жукова в заговоре, его арестовали. Удивительно, но список «заговорщиков», большая часть которых, скорее всего, была подобна Жукову, предоставил следствию Пестель. Для нашего современника это выглядит как донос. У декабристов была какая-то другая логика. Донести на человека, тем более на товарища, не позволила бы этим русским аристократам ли совесть, ни честь, ни воспитание. Между тем они все спокойно называли фамилии друзей и знакомых, знающих о тайном обществе. Может быть, хотели показать, что их много, а значит 1) они не просто малая кучка заговорщиков, а выражают общественное мнение, 2) и к этому мнению правительству следовало бы прислушаться. Но правительство не прислушалось, а наоборот, жестко наказала всех мало-мальски причастных. А вот это, мне кажется, было для них полной неожиданностью. Русские аристократы начала XIX века чувствовали себя хозяевами жизни. Про колы, на которые сажали их прадедов, они уже забыли, а вот про дворцовые перевороты, совершаемые их дедами и отцами, ещё хорошо помнили. Но времена поменялись. Самодержавная власть окрепла, да и хорошо освоила опыт европейских революций. Решила на свои грабли не вставать. Ну и отвесила заговорщикам по полной, да так по-русски перестаралась, что сделала из них мучеников. А мучеников у нас в России любят, уважают и почитают.
А что же с нашим Жуковым? Арестовали его 12 января 1826 года, первый допрос сделали в Житомире, 15 января отправили в Петербург. Там допросили ещё раз и посади на гауптвахту. Но уже 21 января он был помещен в Сухопутный госпиталь Шмита 5 класса. Романтический Пикуль рассказывал, что юноша заболел, узнав об отказе невесты выйти замуж за государственного преступника. Невеста, действительно, передумала (не все дамы тогда ринулись за любимыми на каторгу). Но документы называют другую причину госпитализации: «был одержим венерической болезнию и хотя от оной выпользован, но по причине частой головной боли и геморроидальных припадков из госпиталя выписан быть не может» (справка от 30 мая 1826 года). Видимо, слишком активно, по-гусарски прощался Иван Петрович с мужской свободой перед свадьбой.
В госпитале продолжались допросы Жукова: с вопросами следователей и ответами Жукова можно познакомиться лично [5]. Близкая связь с главарями «Южного общества» создавало большую угрозу Ивану Петровичу. Спас приятеля Бестужев-Рюмин, который подтвердил, что «Жуков, сговорившись на княжне Воронецкой, ни малейшего уже участия в общества не принимал». Наказали гусара относительно легко. 24 июня 1826 года последовала резолюция царя: «Выдержать шесть месяцев на гауптвахте и перевести в Архангелогородской гарнизонный полк и ежемесячно доносить о поведении».
Прибыв в Архангельск, Иван Петрович нашел там ещё двух пострадавших от гнева правительства: мичмана Алексея Михайловича Иванчина-Писарева и Сергея Николаевича Кашкина. Все трое были ровесниками. Все трое были, наверняка, подавлены свалившейся на них нежданно-негаданно опалой. Естественно, они подружились. Моряк Иванчин-Писарев нашел себе в Архангельске дело по профессии; он был включен в состав экспедиционной группы под руководством М.Ф. Рейнеке, занимающейся изучением Белого моря. Кашкин устроился в канцелярии архангельского губернатора Миницкого. Чем занимался Жуков, никто не знает. Его, скорее всего, разжаловали в солдаты. Теоретически он должен был жить, как остальные рядовые. Но реально разжалованные в солдаты дворяне, чаще всего, снимали жилье и пользовались различными привилегиями. Архангельск был тогда богатым городом, как любой другой морской порт. Но дворян в этих северных землях было немного, поэтому любой из них, а тем более неженатый, вызывал у местной элиты повышенный интерес. Молодых людей стали принимать в архангельском высшем свете. Особо привечал их архангельский комендант Ф.К. Шульц, который, кстати, и приглядывал за ссыльными, отсылая ежемесячные отчеты в столицу.
Фёдор Карлович Шульц (1760-13.03.1743) – старый вояка, участник Русско-Шведской войны, более 20 лет командовал Архангелогородским гарнизонным полком, после отставки в 1720 году был оставлен на должности коменданта, с 1832 года генерал-майор. Он и его жена - Катерина Николаевна, урожденная Пелагина, имели большую семью [6], [7]: 4 сыновей – Александра, Николая, Федора и Егора, и двух дочерей – Елизавету и Анну. Вот старшая Елизавета и поразила сердце отставного гусара, только что оттаявшее от предательства красавицы Вороницкой. Не буду рассказать об этой страстной любви, всё равно лучше Мамаева и вторившего за ним Пикуля не напишешь. Честно говоря, эта история больше похожа на соблазнение приезжим ловеласом неопытной провинциальной девушки. Ну да ладно! Пусть будет «чистая, непорочная, лучезарная и возвышающая человека даже среди его немыслимых страданий». Отцу, понятно, не очень хотелось отдавать дочку за ссыльного, но обстоятельства вынудили.
Избавиться от клейма преступника можно было только одним способом – пойти воевать и кровью смыть вину. 2 ноября 1828 года Иван Жуков подал рапорт шефу жандармов Бенкендорфу с просьбой о переводе на Кавказ. Рапорт был удовлетворен 3 декабря 1828 года. Жуков был определен в Куринский пехотный полк Кавказского корпуса, участвовавший в войне с Турцией. Рассказывают, что забрали Ивана Петровича прямо из-за свадебного стола. Так это или нет, но молодая жена, к тому времени уже ждавшая ребенка, осталась на много лет одна. Сын родился 1 июня 1829 года, когда его отец героически сражался с кавказскими горцами. Назвали первенца Сергеем.
На новом месте Иван Петрович освоился легко, нашел новых друзей. Многие из них тоже тянули солдатскую лямку в надежде получить прощение. Особенно близко он сошелся с Александром Александровичем Бестужевым, известным нам под псевдонимом Марлинский. Несомненно, именно Жуков рассказал приятелю легенду о помещике-разбойнике Нармацком, которую писатель положил в основу повести «Латник».
Воевал Иван Петрович хорошо, вроде даже был ранен при разгроме отряда известного предводителя горцев Кази-Муллы (17.10.1832 г.). Мать Ивана Петровича, Александра Михайловна, забрасывала Петербург просьбами о помиловании сына. О Жукове ходатайствовал главнокомандующий кавказским корпусом барон Розен. Наконец, в конце 1833 года Жуков получил разрешение властей уйти в отставку в чине штабс-капитана и вернуться домой. Правда, ему категорически запрещалось появляться в обеих столицах, да и Казань он мог посещать лишь по особому разрешению местного военного губернатора.
Именно тогда собралась Елизавета Фёдоровна в Казань. А душещипательный рассказ Н.И. Мамаева о несчастной молодой жене, оставшейся с ребенком без помощи родных после неожиданной смерти своего отца сразу после отъезда Жукова, страдающей от презрительного отношения архангельских знакомых - полная выдумка. Отец Елизаветы Фёдоровны умер только в 1843 году в возрасте 83 лет. Она могла получить поддержку и у старшего брата, и у дяди - действительного статского советника Самуила Карловича Штольца, служащего в Петербургском Ассигнационном банке [7]. В Казань, к свекрови она поехала, потому что туда должен был приехать муж.
Драматичность её приезда в Казань красочно описана всё тем же Н.И. Мамаевым [4].
«Подъезжая к дому, она (Е.Ф.) была поражена представившимся ей зрелищем. У ворот дома стоял погребальный катафалк, окруженный толпой народа. К крыльцу была приставлена крышка от гроба. Войдя робкими шагами и с замиранием от предчувствия сердца, в зале она увидела покойника, лежащего в гробу на столе; около него – свечи и священники в черных ризах. На тревожный вопрос: кто этот покойник? Получила ответ: А.М. Кондратович, т.е. её теща (точнее сказать, свекровь), к которой она стремилась, как единственному пристанищу на земле. Такого напора преследующих её несчастий её душевные силы не выдержали более – и она без чувств грохнулась на пол…»
Да, встретить после долгой дороги вместо гостеприимной хозяйки гроб с её телом – ситуация не из приятных. Но мне почему-то больше жаль мать, так и не дождавшуюся возвращения сына. По какой-то причине на похоронах не оказалось и других детей Александры Михайловны. Во всяком случае, приютить путешественницу с ребенком никто не взялся кроме очень дальних родственников Мамаевых. У них Елизавета Фёдоровна и жила до приезда мужа. Николай Иванович Мамаев во время описываемых событий был совсем юн и, видимо, за многие годы были подзабыты некоторые даты, и вся история приобрела в его воображении несколько иной облик. Но эта сцена приезда Елизаветы Фёдоровны вполне могла быть, поскольку Александра Михайловна Кондратович действительно умерла примерно в 1833/34 году. Известно [8], что раздел имущества Жуковых происходил 20 мая 1834 года.
Истории о любви часто заканчивают словами: «Жили они долго и счастливо». Что касается Жуковых, то прожили они после воссоединения действительно долго. Почти четверть века спустя, 31 декабря 1857 года была удовлетворена их заявка на внесение рода в 6 часть Дворянских родословных книг Казанской и Нижегородской губерний [9]. Сколько они прожили после этого, пока не знаю. И счастье в доме, видимо, было. Во всяком случае, плодов любви получилось много. Кроме первенца Сергея (1.06.1829 г. рожд.) в родословной книге записаны: Владимир (13.11.1835), Пётр (17.05.1838), Фёдор (26.12.1842), Александр (29.06.1845) и Аделаида (дата рождения не указана).
Местом их жительства было село Курнали (Есипово, Сергеевское) Лаишевского уезда Казанской губернии. Там за Елизаветой Фёдоровной с детьми числилось 175 душ поселян и 6 душ дворовых крестьян [9]. Имение в этом многопоместном селе досталось им по наследству от отца Ивана - Петра Михайловича Жукова, а тому от тестя – Михаила Васильевича Мельгунова.
Сначала Ивану Петровичу было предписано не выезжать из имения. Спустя некоторое время ему разрешили посещать имение в Симбирской губернии, которое досталось Жукову в наследство от сестры. В 1847 году было дано милостивое разрешение приехать в Петербург для свидания с родственниками и устройства детей в учебные заведения. Дочь отдали в закрытое женское учреждение, двух сыновей – в гвардейскую юнкерскую школу. Елизавета Фёдоровна в это время участвовала в крестинах дочери своей сестры Анны (Анна Фёдоровна Шульц была замужем за вдовцом бароном Карлом Егоровичем Спенглером) [7]. Девочка была названа в честь своей крестной Елизаветой, но прожила всего 10 дней.
Однако во время всех этих поездок на Жуковыми внимательно наблюдали. Бывшему декабристу так и не разрешили стать полноправным членом дворянского общества: участвовать в дворянских выборах или поступить на службу. В общем, пятно «политически неблагонадежного» осталось несмываемым. Возможно, что-то изменилась после реформ 1861 года, но нам пока ничего об этом неизвестно.
