О реальных преступлениях Андрея Нармацкого
Российская императрица Екатерина Алексеевна 31 июля 1772 года писала князю Михаилу Никитичу Волконскому [1]:
«В прошлом году в Мае месяце повелела я сенату 6-му департаменту по доносу дворовых людей Никиты Деревягина и Ивана Дружинина на капитана Андрея Нармацкого дело как скоро возможно кончить.
Ныне Деревягин и Дружинин жалуются мне 1-ое, что оное поднесь ещё продолжается, 2-е, что после уже доносу от Нармацкого челобитныя на них приняты, и по оным отосланы они в розыскную экспедицию; 3-е, кормовых денег им не производят, 4-е, Нармацкой, за взятием уж с него подписки чтоб до решения дела из Москвы не выезжал, отлучился. Когда ж все сие правду пишут, то сии поступки противны 1.е, 763-го году февраля 10-го, 2-е, 724-го января 22-го, 720-го годов декабря 12-го числа указам.
В данном мной наказе препоручено вам смотрение иметь, чтоб законы были строго соблюдены и чтоб все то, на что учреждения и предписания есть, самим делом исполняемо было. И потому вам сим поручаем дело сие как наискорее довести до окончания в тех местах, где оно по законам ведомо, и дабы как в сыске Нармацкого к следствию, так и во всем согласно с законами поступлено было, надеясь на вас, что вы доставите или обиженному несправедливым доносом, или притесненным скорое правосудие.»
Дело о преступлениях шурановского помещика Андрея Петровича Нармацкого познавательно не только с точки зрения знакомства с событиями далекого XVIII века. Очень интересно посмотреть, а что же изменилось с тех пор в нашей жизни. Итак, что мы узнали? Два дворовых человека (прислуга или холопья, как называл их Нармацкой) из провинции смогли добиться внимания императрицы к своим проблемам, причем не единожды. У нас сейчас тоже есть такая возможность, и россияне довольно часто её используют, когда местные чиновники игнорируют их проблемы. Императрица сделала суровое внушение чиновнику и очень чётко напомнила о существующих правильных законах. Это тоже очень знакомо. Было велено «как наискорее» провести расследование и наказать виновных по закону. Напомним, что официальное расследование преступлений Нармацкого в Москве продолжалось к тому моменту уже более года – по крайней мере, с мая 1771 года. За это время следователи успели взять с обвиняемого расписку о невыезде, не проследив за исполнением обязательства, а также принять от него встречное заявление на обвинителей и посадить последних под арест, привезя их в чужой город и оставив без средств к существованию. Человек, который когда-нибудь в наше время подавал заявление в полицию или суд на обидчика, особенно на обидчика «со связями», без труда поймет мытарства Деревягина и Дружинина, высоко оценив их мужество и стойкость. Что же произошло дальше, после высочайшего распоряжения поскорее закончить расследование?
В России «наискорее» - понятие растяжимое. Только 18 августа в Казанскую губернскую канцелярию был отправлен указ Правительствующего Сената с повелением в три недели провести расследование, арестовать и привести в Москву замешанных в преступлениях и свидетелей. Для быстрого исполнения к указу был добавлен солдат Никифор Малов с выданной ему инструкцией, а также двумя почтовыми подводами и прогонными деньгами в размере 33 рубля 6 копеек. Курьер прибыл в Казань 24 августа и тогда же в Казанской губернской канцелярии был начато дело, которое храниться сейчас в РГАДА [2], и из документов которого мы можем сейчас узнать подробности преступлений шурановского «разбойника».
Но прежде познакомимся с «доносителями» - Никитой Деревягиным и Иваном Дружининым. Они были дворовыми людьми казанской помещицы Прасковьи Андреевны Спичинской, умершей 3 апреля 1750 года [3]. Прасковья Спичинская оказалась единственной наследницей своего отца Андрея Фёдоровича Нармацкого, имевшего владения не только в Казанской (деревни Астрахань, Карташиха и Улема), но и в других губерниях (например, село Нучарово в Арзамасском уезде, деревня Доможировка под Москвой). После смерти Прасковьи Андреевны её имущество было поделено между её мужем - статским советником Семеном Федоровичем Спичинским, и нашим героем – Андреем Петровичем Нармацким [4,5]. Как выяснилось, имения, увеличившие владения Нармацкого практически вдвое, достались ему по духовной (завещанию) Прасковьи Андреевны. На каком основании могло быть написано такое завещание, сказать трудно. Я проследила родословную этих двух семей на несколько поколений вглубь и не нашла каких-либо указаний на близкие родственные связи. Юстиц-коллегия, рассматривающее донос Деревягина и Дружинина, установила, что это завещание было фальшивым. По заверениям дворовых людей, оно было написано вахмистром Ревельского драгунского полка Гаврилой Коноплёвым, а в качестве свидетеля выступил священник села Вознесенское (Карадули) Иван Петров.
По-видимому, именно эта часть челобитья крепостных крестьян заинтересовала власти, поскольку к тому времени уже накопились другие свидетельства мошенничества шурановского помещика. В 1764-68 годах Фёдор Дмитриевич Аристов пытался отвоевать у Нармацкого крестьян Тютчевых, принадлежащих ему по праву наследования. Нармацкой предоставил тогда купчую на крестьян, оформленную на умершего ещё в 1743 году Петра Тютчева, которая позже была признана тоже фальшивой. Подделка документов на собственность – это действительно серьёзное преступление, не какие-то там истязания и убийства крестьян. Между тем Деревягин и Дружинин жаловались прежде всего на жестокость помещика.
Конфликт возник в деревне Улема (Нармоцкая тож) Тетюшского уезда. Вскоре после официального оформления права на это имение Нармацкой решил переселить около 30 крестьянских семей из этой деревни в село Старосельское, но встретил с их стороны яростное сопротивление. Не совсем понятно, чем оно было вызвано: то ли сомнением крестьян в законности наследования имения, то ли опасением оказаться рядом с помещиком, славившимся жестоким обращением с крепостными, то ли простым нежеланием уходить с родных мест. Требование помещика о переезде крестьян не было нарушением законов того времени. Преступными оказались методы, которыми он стал добиваться этого переезда. Из сбивчивых показаний крестьян и довольно бестолковых записей канцеляристов вырисовывается следующая картина.
Весной 1753 года во время мирского схода, собранного, по словам крестьян, по поводу найма пастухов, в Улему явился отряд дворовых Нармацкого из 10 человек под руководством приказчика Михаила Дементьева и его сына Кондратия. Люди были вооружены «фузи пистолетами и палашами» (Фузея – дульнозарядное гладкоствольное ружье с кремневым замком; палаш – рубяще-колющее клинковое оружие). Такое вооружение дворовых людей, действительно, наводит на мысль об организованной разбойничьей шайке. Посланцы Нармацкого явились с целью забрать «лучших» крестьян и увести их к помещику. Те им не дались, и приезжие стали стрелять в толпу. Крестьяне утверждали, что без всякой причины. Другая сторона сослалась на агрессию толпы, вооруженной «иные дубьем и рогатинами, иные кольями и ножами». В результате этой стрельбы было ранено два человека: Егор Ефремов, тремя дробинами в грудь и Артамон, сын Афанасия Кряжева, в левую руку и бок. Раны позднее были осмотрены в Тетюшенской воеводской канцелярии и запротоколированы. После отбытия карателей из деревни выборный Борис Яковлев послал крестьян Козьму Клементьева, Василия Бардина и Мартина Захарова с жалобой на побоище. Но приказчик Михаил Дементьев, узнав о том, выловил послов в ясашной деревне Ульяшевой Свияжского уезда. Только одному из них - Козьме Клементьеву удалось убежать. Мужики были смертельно биты плетьми, а потом привязаны к лошадиным хвостам и увезены в неизвестном направлении. Надо отдать должное смелости улемских крестьян. Позже они всё же добрались до Тетюшской воеводской канцелярии, где показали свои раны и подали челобитную. На третий день после Святой пасхи Борис Яковлев собрал мирской сход, на котором были выбраны ходоки с жалобой в Москву к самой Императрице Елизавете Петровне. В эти дни от ран скончался Артамон Афанасьев Кряжев. Его убийцей называли дворового человека капитана Нармацкого Михаила Петрова. Последнего даже арестовали, но позже, в 1767 году. Просидев под караулом в Казани без всякого официального обвинения, он из тюрьмы сбежал и перебрался к своему господину в Москву. Между тем капитан Нармацкой подал свою челобитную с обвинением улемских крестьян в неповиновении. 30 апреля 1753 года по этой челобитной в Казанской губернской канцелярии было заведено дело, по которому было вынесено решение публично, на глазах односельчан наказать Егора Ефремова кнутом и сослать его навечно на каторжные работы в Оренбург. На этом дело закончилось, и о нем постарались забыть. Документы достали из архива лишь в 1772 году по требованию Юстиц-коллегии. Ей же о событиях весны 1753 года сообщил, как ни странно, сам Нармацкой. Видимо, он рассчитывал на повторении истории наказания непослушных «холопьев».
На этом конфликт помещика с крестьянами не закончился. Нармацкой настаивал на переезде крестьян, мужики прятались. Зимой они ночевали, собираясь человек по 30 в одну избу, видимо, надеясь дать отпор при внезапном нападении. И вот однажды зимой 1755 года, около Николина дня (середина декабря) в Улему нагрянул отряд подручных Нармацкого из села Старосельского во главе с приказчиком Семеном Никитиным. Отряд насчитывал около 50 человек. Улемские мужики утверждали, что отряд прибыл специально ночью, чтобы застать мужиков спящими. Сам Семен Никитин заверял, что дело было днем, часть мужиков ему удалось поймать сразу, но некоторые из селян, а именно Самойло Андреев Василий Иванов, Анофрей Егоров, Трофим Андреев, Иван Самойлов, Кудим Артемьев, Ананий Данилов, Ефрем (отчество неразборчиво), Фёдор Епифанов, Михайло и Гаврила Сучковы, Артамон Егоров, Ефрем Васильев, вооруженные рогатинами и ножами, отбились и заперлись в избе Артамона Егорова. Правда, и Семён Никитин их тоже снаружи запер – для безопасности. Вдруг неожиданно, по словам приказчика, из окон избы повалил дым, а потом показался огонь. Тогда, не открывая запора, подручные Семёна Никитина стали разбирать верх избы и вытаскивать оттуда задыхающихся мужиков. «Спасли» всех, кроме Михаила Сучкова, тело которого потом нашли на печи. Приказа поджигать избу Семен Никитин якобы не давал, отчего возник пожар, ему не ведомо. Взяв пойманных крестьян и мертвое тело Михаила Сучкова, отряд отправился в Старосельское, заехав по пути в Тетюши, чтобы забрать содержавшихся в канцелярии под караулом Михаила Клементьева Деревягина и Фоку Галактионова. По дороге Михаил Клементьев умер (без объяснений). По приезде в Старосельское мертвых похоронили, а живых посекли кошками (кошка – плеть с несколькими хвостами, снабженными обычно твердыми наконечниками, специальными узлами или крючьями, наносящая рваные раны) и, заковав в кандалы, держали под караулом. Вот такова печальная история возникновения селения под названием Улемская слобода, которое мы можем увидеть на картах XIX века вблизи села Красное поле (Старосельское).
Но нашлись среди крестьян люди, которые не смирились с насилием и которым всё-таки удалось добиться справедливости. Правда, только через 15 лет. Можно представить, какие круги ада пришлось пройти Никите Деревягину и Ивану Дружинину за это время. Ведь официально они числились беглыми, а значит по законам того времени преступниками, над которыми висела постоянная угроза насильственного возврата помещику, где их ждала порка кошками, отправка в рекруты или на каторгу. Как они жили это время, чем занимались, как смогли пробиться к императрице, к сожалению, из документов дела [2] выяснить не удалось. Неизвестна и их дальнейшая судьба, она чиновников, ни московских, ни казанских, не интересовала.
Грозный окрик императрицы подействовал, казанские чиновники забегали, а, вернее, заерзали на своих стульях. Что же требовал от них присланный из Юстиц-коллегии указ?
1-ое, было приказано найти и отправить в Москву попа села Карадули Ивана Петрова и вахмистра Ревельского драгунского полка Гаврилу Коноплёва, участвующих в изготовлении фальшивой духовной Прасковьи Спичинской. Запрос в Казанскую духовную консисторию показал, что священник Иван Петров «волею Божию умре» 23 августа 1767 года, а в сельском храме уже другой священник. Что касается вахмистра Коноплёва, то Ревельский полк давно уже на квартирах в Лаишеве не стоял и где находился, казанские чиновники не знали. На всякий случай полиция попыталась найти вахмистра среди отставных военных, проживающих в Казани и Лаишево. Не нашла.
2-ое, найти и привести в Москву вольную женщину Домну Афанасьеву, крепостную крестьянку Нармацкого Мавру Ларионову и бывшего управителя Нармацкого подпоручика Пестелева. Почему эти люди заинтересовали Юстиц-коллегию, не объяснено. С этим делом успешно справился некий поручик Козьма Красильников, командированный в имения Нармацкого. Первая женщина нашлась в Шуране, вторая – в Улеме, а нахождение бывшего управляющего Пестелева, согласно свидетельству нового управляющего в селе Старосельском Федосея Терентьева, неизвестно. Во всяком случае, ни в одной из вотчинных деревень Нармацкого в Казанской губернии такой человек в 1772 году не проживал.
3-е, было приказано разобраться с убийством крестьянина Артамона Афанасьева в 1753 году и побегом предполагаемого виновника Михаила Петрова из-под караула. Кроме того, поручалось найти дело 1753 года, на которое ссылался капитан Нармацкой. Дело искали долго и мучительно. Хранение документов в Казанской губернской канцелярии было организовано весьма оригинально. Пришлось провести опрос всех канцеляристов (я насчитала 24 человека). 23 из них дали письменный ответ, что такого дела у него нет. У одного дело, начатое 30 апреля 1753 года по челобитной Нармацкого о неповиновении улемских крестьян и закончившееся наказанием пострадавшего в стрельбе Егора Ефремова, нашлось. С этими событиями 1753 года я вас уже знакомила. А вот об аресте Михаила Петрова в 1767 году стоит рассказать подробнее. По справке Казанской губернской канцелярии, в октябре 1767 года из Алатской канцелярии поступили дворовый человек Нармацкого Михаил Петров и дворовые люди умершей помещицы Прасковьи Спичинской Деревягин и Дружинин. Все они написали донос бывшему тогда губернатором Андрею Никитичу Квашнину-Самарину: Михаил Петров обвинял Деревягина и Дружинина в побеге от капитана Нармацкого и краже денег, а те указывали на Михаила Петрова как на убийцу Артамона Афанасьева. Кроме того, Деревягин и Дружинин утверждали, что люди Нармацкого совершили ещё одно убийство – в общем лесу села Полянки и татарских ясашных деревень Большая и Малая Елга был зарезан татарин, а тело его по приказу Нармацкого сброшено в Каму. Здесь же впервые прозвучало обвинение в изготовлении фальшивого завещания Прасковьи Спичинской. Всех троих посадили под караул и по указанию губернатора стали ждать указ от Правительствующего Сената. Указа так и не поступило. Между тем 19 декабря 1767 года Михаил Петров сбежал. За это была наказана охрана: караульный сержант получил палки, а два солдата – батоги. Бедные Деревягин и Дружинин остались под караулом «за неполучением из Правительствующего Сената указа без всякого для них рассмотрения». Потом их, видимо, переправили в Москву, где началось расследование дела Нармацкого.
4-е, как утверждал капитан Нармацкой, во время этого заключения в Казани Деревягин и Дружинин прислали ему «извинительное» письмо, где якобы каялись в ложном доносе на него. Заявление весьма интересное. Оно означает, что дворовые люди середины XVIII века были достаточно грамотны, чтобы написать письмо барину, ибо вряд ли, будучи под караулом, они могли оплатить услуги писца. Скорее всего, мошенник изготовил ещё одну фальшивку. Это извинительное письмо Нармацкой в 1770 году переслал из Москвы своему казанскому приятелю, отставному поручику Петру Васильевичу Есипову, проживающему близи Воздвиженской церкви (ныне ул. Карла Маркса). Есипов должен быть отдать его в Казанскую губернскую канцелярию. Одним из требований указа Юстиц-коллегии от 24 августа 1772 года было найти Есипова и взять у него это письмо. Петра Есипова нашли, но по его словам, извинительное письмо им было отослано обратно в Москву по просьбе Нармацкого в декабре того же года, поскольку к тому времени Деревягин и Дружинин уже были переведены в Москву. Для убедительности Петр Васильевич представил копию письма Андрея Нармацкого с вышеназванной просьбой (чуть позже это письмо постараюсь опубликовать для тех, кого интересует дворянский эпистолярный стиль XVIII века).
5-е, в указе 1772 года Казанской губернской канцелярии было приказано расследовать историю об убийстве татарина в Лаишевском уезде. В качестве убийцы Деревягиным и Дружининым был назван Иван Иванович Фураев, ещё один подручный Нармацкого. В Лаишевский уезд был послан всё тот же Козьма Красильников, который провел опрос крестьян Шурана, Полянок, татарских деревень Большая Елга, Малая Елга и Именьково. Было установлено, что Фураев, действительно живший в Шуране, уже умер. Кстати, Красильникову там также сообщили, что дворовый человек Михаил Петров, находясь при Нармацком в Москве, тоже умер от какой-то «прилипчивой болезни». А вот об убийстве татарина ничего не удалось разведать. Местные жители в один голос утверждали, что ничего о том не знают.
6-е, Казанской губернской канцелярии поручалось также исследовать историю с сожжением крестьянской избы в Улеме зимой 1755 года, а также выяснить судьбу родственников Никиты Деревягина. Последний жаловался, что после карательной операции в Улеме ничего неизвестно о его дяде Мироне Клементьеве, отце Михаиле Клементьеве и матери Анне Ивановне. Крестьяне Улемы и соседней деревни Зеленовки подтвердили факт сожжения избы и увоза людей в Старосельское. О родственниках Никиты Деревягина спрашивали приказчиков и старост, искали их по ревизским сказкам. Опрошенные сообщали самые разные сведения, никто толком не знал, куда делась семья Деревягиных. Справки по ревизским сказкам вносили ещё больше путаницы. Фамилии-то у крестьян там не названы: Михаил Клементьев, а тем более Анна Иванова нашлись во многих вотчинах Нармацкого.
Итак, казанские чиновники с заданием Юстиц-коллегии справились. В течение трех недель, они собрали информацию по всем запросам указа. Но каков же результат? Каким-то странным образом все, кто мог дать показания по делу Нармацкого, умер или исчез. В Москву с солдатом Никифором Маловым отправили лишь двух несчастных женщин, заковав их зачем-то в кандалы да придав для надежности охраны двух солдат из штатной роты казанской канцелярии. Как метко отметил наш мудрый народ; «Каков мастер, такова и работа».
